Дагиды - Страница 22

— Где ваш хозяин?

Она повернулась и, как ни в чем не бывало, потащилась вниз по лестнице.

— Где ваш хозяин? — спросил я куда громче.

Ни малейшего эффекта. Тогда я заорал так, что виски заболели. Ее спина даже не дрогнула. Она, вероятно, была дьявольски глуха.

Надо полагать, хозяин слышал мои вопли и правильно решил, что до примирения далеко. Он так и не показался.

Я вообще его больше не видел.

Сигара и стакан бургундского… Жаль. Но вряд ли оно было так уж бесподобно.

Милые пустячки

Я с детства любил фиалки и музыку.

Владимир Набоков

Р. нельзя было назвать старой дамой. Еще очень красивая, она сохранила странный осенний шарм, субтильную, деликатную душу. Веселая, тактичная, образованная, она хорошо владела искусством намеков и недомолвок.

Высокая и хрупкая, мадам Р. всегда одевалась в чернoe с тем отсутствием изощренности, которое, по сути, и есть сама изощренность. Ее улыбка искрилась дружелюбием, ее карие глаза смеялись, ее узкие в кисти, тщательно ухоженные руки, казалось, матово просвечивали.

После нескольких минут беседы ее возраст забывался. Это было тем более легко, что никто его толком и не знал. Правда, когда она предавалась воспоминаниям, то часто называла имена людей, о которых уже многo лет никто ничего не слыхал. Она занимала очаровательную квартиру. Окна выходили в маленький сад, откуда поднимался запах листвы и свежей земли. Ах, эта квартира! Я бы охотно провел там всю жизнь. Меблированная изысканно, с таким редким, сугубо личным вкусом! Страусовые перья, раковины, узлом переплетенные хрустальные нити, крохотные кувшинчики из опала, испанские зеркала, валансьенские кружева. И ни малейших следов пыли, никакого намека на иную эпоху. Эти вещицы, разбросанные наугад, при внимательном рассмотрении создавали впечатление неведомой симметрии, они притягивали и отпугивали атмосферой холодной интимности, некоторой извращенностью продуманного каприза.

Мадам Р. нежно любила эфемерное, легкомысленное, многоликое… Я часто посещал ее дом, хотя вообще там редко принимали. Я, скорее, играл роль осведомленного и балованного племянника. Мадам Р. по-своему ценила эти визиты. Она с удовольствием слушала разные разности из светской хроники. Ее всегда необычайно развлекали пикантные сплетни и нескромные анекдоты. В таких случаях она пленительно улыбалась и говорила:

— Изволь рассказать еще какой-нибудь милый пустячок.

Не участвуя более в интриге, она любила ее аромат.

— Ты, знаешь ли, ужасно испорчен, — добавляла она, кокетливо склоняя голову и поглядывая на меня искоса. — Но за это я тебя и люблю.

Но вряд ли она меня любила. Она любила свою манеру вести беседу.

Ее одиночество скрашивала молодая родственница — бедная, разумеется, скромная, преданная, известная привлекательность коей отнюдь не повышала ее значения в доме. Женщины такого рода, не радуясь непривычному комфорту, живут грустно и незаметно.

Эту молодую спокойную блондинку звали мадемуазель Онорина. Я видел ее редко. Когда я приходил, мадам Р. умела удалить ее тактично и необидно.

У меня хватило ума не обращать на нее особого внимания, поскольку я знал по опыту, что ухаживание за женщинами малоимущими не приносит ничего, кроме огорчений и забот.

Мадемуазель Онорина со своей стороны меня также старалась не замечать. Более того, по отношению ко мне чувствовалось намеренное, даже враждебное безразличие, словно патронесса с чисто женским коварством ловко настраивала ее против меня.

Однажды мадам Р. тяжело заболела.

Это продолжалось много недель. В первые дни я регулярно справлялся о ее здоровье. Состояние было тяжелым, меня просили не настаивать на встрече, говорили, что таково ее желание, что она позовет меня, как только поправится. Судя по всему, мадемуазель Онорина взяла бразды правления и решила держать меня на дистанции. Я не настаивал. К чему? Мадам Р. пожелала меня видеть только после полного выздоровления.

— Простительное кокетство, — сказала она, смеясь, по телефону. — В моем возрасте не следует по-казываться больной. Но сейчас ты можешь зайти. Я, правда, потеряла много сил — едва хожу, представь себе, — но моральный облик великолепен, и лицо тоже более или менее…

Я пришел этим же вечером, но атмосфера встречи явно переменилась. Впервые присутствовала мадемуазель Онорина. Я почувствовал что-то новое в их отношениях. Мне предстояло играть новую роль, но какую?

Мадам Р. приняла меня несколько театрально. Усадила близ большого кресла, в котором держалась очень прямо. Она мало изменилась — только в глазах блестел какой-то необычный огонек. Она была весела, но ее оживление приобрело лихорадочный колорит.

Мадемуазель Онорина вошла без приглашения почти тотчас и, натянуто улыбаясь, осталась стоять у кресла своей благодетельницы, которая нежно и поощрительно похлопала ее по руке.

— Ты заметил, — обратилась она ко мне, девочка похорошела? Она сегодня просто красавица.

Действительно, мадемуазель Онорина показалась мне почти красивой. Под моим удивленным взглядом она смущенно опустила ресницы, потом резком посмотрела мне прямо в глаза. Ее лицо выражало и удовлетворение, и вызов.

Мадам Р. не обратила на это внимания и принялась излагать историю своей болезни с очаровательной небрежностью. Она умела стареть достойно, без ропота и самоистязания. Я поведал ей все последние новости, но хотя старался рассказывать остроумно и занимательно, беседа явно не клеилась. В голове царил сумбур, слова приходили не сразу. Мадам Р. иногда вдруг подолгу замолкала, впадала в задумчивость — казалось, ее занимало совершенно иное. Она неожиданно вздрагивала от нервного, сухого, непривычного смеха, потом похлопывала то по руке мадемуазель Онорины, то по моему колену. Казалось, она хотела выразить нечто важное, какую-то мысль, давно ее преследующую.