Дагиды - Страница 23

Она попросила свою компаньонку принести нам чаю и, пользуясь ее отсутствием, нагнулась ко мне:

— Ты заметил? Она начала краситься.

При этих словах ее щеки порозовели.

Ее охватило странное возбуждение, с которым она не могла совладать. Она помолчала, потом добавила:

— У ней соблазнительное тело.

Эта фраза меня поразила. Мадам Р. никогда не выражалась подобным образом. Я принужденно засмеялся и даже постарался изобразить на лице эротическую гримасу, которую она сочла забавной.

— Боже, какой ты страстный мужчина. Настоящий демон.

Но я не чувствовал в себе ничего демонического. Мне было ужасно неловко. Возвращение мадемуазель Онорины с подносом и чашечками оборвало наш разговор и рассеяло мимолетный диссонанс. Я все же украдкой к ней пригляделся. И вправду соблазнительна. Я заметил это в первый раз.

Через несколько дней мадам Р. устроила мне еще более странный прием. Она возлежала на кушетке. Рядом, на полу, были раскиданы подушки. И на подушках — мадемуазель Онорина в голубом шелковом пеньюаре. Она сидела обхватив ноги и уткнув в колени подбородок. Эта свободная поза и распущенные волосы делали ее гораздо моложе и привлекательней. Она непринужденно улыбалась, и мадам Р. тоже улыбалась. Я улыбнулся в свою очередь и помолчал, чтобы не нарушить очарования этой неожиданной сцены.

Мадам Р. заговорила о любви. Я слушал и выжидал, равно как и мадемуазель Онорина. Мы обменялись с ней взглядами, скорее недоуменными, чем понимающими. Мадам Р. это заметила и рассмеялась удовлетворенно, даже торжествующе:

— Вы, вероятно, считаете меня старой дурой. Напрасно. Поверьте моему долгому опыту: вы потом будете горько сожалеть о часах, потерянных для любви и наслаждения. О, не будем различать. Все это взаимосвязано гораздо теснее, нежели вы думаете. Самая чистая любовь всегда немного тревожит плоть, а глаза и губы в конце концов пробуждают внимание сердца…

Она ласково погладила волосы мадемуазель Онорины и слегка потрепала меня по щеке.

— До любых цветов и плодов можно дотянуться при желании, — продолжала она. — На закате дней будет грустно вспоминать о жестах, на которые решался кто угодно, только не вы.

Она посмотрела на мадемуазель Онорину, словно приглашая дальше играть заранее оговоренную роль, и та наклонилась чуть-чуть вперед, наполовину обнажив свою грудь.

Молчание. Тревожное молчание. Между нами тремя родилась жестокая неопределенность, соединившая нас каким-то беспокойным предчувствием. Что это за спектакль? Что должно произойти? И почему вдруг забилось сердце? Глупо. Откуда-то издалека донесся голос мадам Р.:

— А из вас получается милая пара. Поднимитесь, я хочу получше рассмотреть.

Дрожащие пальцы коснулись моей руки. Мы с мадемуазель Онориной покорно встали.

— Да подойди к ней ближе. Так. Ты выше ее на голову. Она легкая, просто воздушная. Я уверена, ты поднимешь ее на руки и даже не заметишь.

Честно говоря, смысл этой игры от меня ускользал. Я машинально взял на руки мадемуазель Онорину. Действительно, легкая, как маленькая девочка. Она не противилась, ее тело трепетало под шелком живой теплотой. Я тут же поставил ее на пол. Все это было искусительно, беспокойно, сладострастно…

— Вы наивны, как дети, — в голосе мадам Р. прошла хриплая нота. — Вас, пожалуй, опасно оставлять одних.

Мы уселись сконфуженные, не глядя друг на друга. Мадам Р. долго смотрела в открытое окно, потом сказала:

— Видишь ли, малышка, это все ерунда. Главное — это… это… — И вдруг закричала: — Да обними же ее, недотепа!

Я подошел к нежданно податливой компаньонке, обнял ее плечи, прижался к ее спине. Полагаю, мы оба закрыли глаза. Мое сердце стучало быстро, и другое, вод левой рукой, билось испуганной птицей. Это продолжалось, пока мадам Р. не заговорила вновь. Не могу передать ее слова точно, поскольку смысл таял и пропадал в климате этого момента.

Вспоминаю ее нервную тонкую руку на моем пледе, ее лицо, медленно приближающееся к моему. Ее губы страдальчески сжимались и разжимались, открывая зубы, еще ровные и красивые. В ее глазах, в ее чудесных карих глазах мерцала мучительная боль. Наконец она опустила голову:

— Оставьте меня, дети…

Нам стало неловко и неуютно. Я тут же попрощался. В коридоре дружески протянул руку мадемуазель Онорине. Она подчеркнуто не заметила ее и спросила:

— Вы что-нибудь понимаете? Чего она добивается, хотела бы я знать.

— Каприз старой дамы, вероятно.

— Мне это совсем ни к чему. И после того, как она меня уверяла…

Она умолкла. Досада, раздражение, усталость отразились на ее лице.

На пороге меня догнал оживленный голос мадам Р.:

— Ты придешь в понедельник, как договорились? 'Мы продолжим нашу беседу…

Нет, мы ее не продолжили. Через два дня рано утром я услышал по телефону холодные интонации мадемуазель Онорины:

— Она умерла этой ночью…

Я слушал и не верил. Я был потрясен, несмотря на понятную вероятность такого события. Когда я прибежал, мадемуазель Онорина встретила меня как драгоценного друга и сказала спокойно:

— Все кончено. Она приняла слишком много снотворного. — Сказала без всякого комментария. Потом посмотрела мне прямо в глаза: — Вы, конечно, не могли не знать, что она злоупотребляла барбитуратами?

— Возможно. Не знаю. Кажется, слышал, — бормотал я не очень вразумительно.

Мы прошли в салон. Мадам Р., казалось, мирно спала на кушетке, где я видел ее в последний раз. Я опустился на колени и поцеловал ей руку.

Мадемуазель Онорина подождала с минуту, потом сказала: