Дагиды - Страница 61

— Ты! Ты…

И действительно, ведь глупо сказать ей «здравствуй» или спросить, как она поживает. Надо найти новый язык. Но слова не приходили, и в затуманенных слезами глазах образ терял чистоту линий.

Из глубины зеркала Агнес приблизилась к самой границе, руки ее искали какую-нибудь брешь в гладкой поверхности, искали какой-либо путь преодоления невидимой преграды. Она забеспокоилась, застучала кулаком. В своем трогательном смятении она напоминала зверя, неожиданно попавшего в клетку. Он подошел вплотную, принялся ее успокаивать, ласкать ладонями лицо, грудь, живот; она улыбнулась наконец и протянула губы ради поцелуя, который мог означать все: восторг, ужас, неожиданность, надежду…

Он обрел дар речи, и слова зазвучали сами собой. Он сказал, что после трагического расставания время словно остановилось для него, что он пытался утишить свою боль в суетливой и лихорадочной деятельности, что он превратился в раба своего непрерывного страдания. Но отныне все, все должно измениться…

Казалось, она понимала, сочувствовала ему, хотела помочь. Она вдруг сосредоточилась и закрыла глаза. В это мгновение он испугался, что больше ее не увидит, поскольку она не видит его. Постучал по зеркалу согнутым указательным пальцем, потом ключом. Но веки Агнес даже не дрогнули.

Настольная лампа неожиданно зажглась, и сцена прекратилась. В зеркале отражался только растерянный Каннингем. Однако он тем не менее испытывал определенное удовлетворение и вполне серьезно надеялся на новые встречи. Он уже чувствовал конкретную связь с потусторонним.

При этом ему ни разу не пришло в голову, что странное, нематериальное присутствие, спровоцированное, возможно, гибельным магнетизмом разлуки, — только фантом его воображения. Он был уверен в противном. Он был уверен, что Агнес появится непременно и неотвратимо. И — кто знает? — вдруг ей удастся преодолеть незримую границу, пусть это потребует каких угодно жертв с его стороны. И тогда, что тогда? Немыслимый, неслыханный компромисс между жизнью и смертью.

* * *

Теперь Агнес являлась ему постоянно. Если он непонятным образом сумел вызвать ее, она не менее загадочным образом смогла сохранить эту связь и завоевать в неведомом пространстве, присущем ей отныне, имитацию свободы или обещание свободы.

Ритуал этих встреч оставался неизменным. Он по одну сторону зеркала, она по другую… Тщетные попытки соединения, разговоры жестами, странная и печальная мнемоника жестов… И некоторое удовольствие, схематичное наслаждение от этой стерильной игры.

Однажды вечером голос Агнес, — чуть измененного тембра, но узнаваемый, — пробил роковую преграду, и он, потрясенный, услышал следующее:

— Я бессильна, я ничего не могу сделать. Иди ко мне. Больше ждать нечего…

В ушах зазвенело, зашумело, словно огромная волна небытия тяжко ударила в пределы доступного его восприятию мира. Неужели мертвая Агнес оставила в нем нечто, принадлежащее только ей, повелительно требующее соединения, возвращения?

И хотя обнаженное тело Агнес властно притягивало его, он еще сохранил способность рассуждать. Он еще и еще раз спрашивал себя, возможно ли, позволительно ли, повинуясь страстному желанию, своей волей раскрыть дверь таинственной вселенной, откуда нет возврата? Он спрашивал себя об Агнес, о сущности их отношений. Не обманывался ли он в ней, как столько раз обманывался в других людях? Он ведь любил своих детей — и что же? Сколько раз он натыкался на расчетливость, недоверие, всепоглощающий эгоизм. Хотя все это не так просто. Можно ли вообще кого-либо в чем-либо упрекать — ведь характеры постоянно деформируются, реформируются, находятся в процессе непрерывной жизненной креации. Да и что значит жалкое понимание другого человека, основанное на собственной ограниченности? В чем он может упрекнуть Агнес? Главное в жизни — решительность и доброта.

Тело Агнес надвинулось, заполнило зеркальную поверхность. Агнес опрокинулась на спину, раскинув ноги, — ее темная сокровенная эллиптическая орбита разрасталась, приближаясь к глазам потрясенного Каннингема, расползаясь до размеров грота или почти мифического морского чудовища. Как быть? Броситься туда и погибнуть?

Никогда в прошлом он не предполагал за своей возлюбленной тенденции агрессивной и вампирической. И сейчас он отказывался воспринимать это как холодную провокацию внешне знакомого, но, быть может, уже неведомого существа. Нет! Безбрежная любовь, используя любые формы соблазна, даже самые конкретные, самые откровенные, побуждает его отбросить сомнение и переступить черту.

Он услышал рокот далекого прибоя. Волны разбивались о воображаемые скалы и пульсировали в его висках. В нарастающем шипении, шуме, грохоте волн поверхность зеркала объял мерцающий розовый рот, подобный разверстой раковине, и там появилась Агнес, протягивающая руки в мольбе; потом… Агнес снова опрокинулась, снова бесстыдно раскинула ноги, пропала, снова выросла из собственного средоточия, и так без конца…

У Каннингема кружилась голова, он зашатался как пьяный, принялся ощупывать раму: пальцы скользнули по зеркальному стеклу, и Каннингем без малейшего удивления почувствовал уступчивость, податливость стекла. Он шагнул, потом шагнул еще — на сей раз во влажную темноту грота. Он увидел в глубине светлую тень Агнес, побежал к ней, умоляя подождать… Он наткнулся на камень, переступил через яму, увидел перед собой тяжелую закрытую дверь и, обозленный, бросился вперед всем телом…

* * *

Он лежал на тротуаре тремя этажами ниже.